Главная страница >  Цитатник 

4. КРОЛИК

Пит Конрад, бывший питомец Принстона и Филадельфии, обладал характерным шармом и хорошими манерами. В принстонских клубах в пятидесятых годах таких, как Пит, называли «социально привлекательными парнями с востока». Подобные качества могли сослужить неплохую службу во флоте, где в офицерах по-прежнему ценились изысканные манеры. А у Конрада хорошие манеры сочетались с веселостью, почти дурашливостью, что и привлекло его жену Джейн, когда они познакомились шесть лет назад. В 1959 году Конраду исполнилось двадцать восемь. Он был крепко сложен, имел рост сто шестьдесят пять сантиметров, весил около пятидесяти шести килограммов и все так же заразительно смеялся и широко улыбался, показывая дырочку между передними зубами. Конрад нравился людям. Он напоминал Гека Финна с его ореховым прутом: не переступай эту черту, а то я тебе врежу. В отличие от большинства пилотов, в минуты раздражения он говорил то, что думал. Он не позволял шутить с собой. Впоследствии, правда, он редко вел себя подобным образом.

КРОЛИК

Те из группы № 20, кто выжил в трудные времена, как раз закончили обучение, когда пришли повестки. Их получили и Конрад, и Уолли Ширра, и Джим Ловелл. «Трясунчик» - прозвище, придуманное Конрадом, приклеилось к Ловеллу намертво - стал лучшим в выпуске. На повестках была пометка «совершенно секретно». Но, конечно же, о них уже говорило полбазы. Ведь сверхсекретные бумаги были вручены нескольким офицерам из одной и той же части, и слухи начали передаваться словно по живому телеграфу. Им предлагалось явиться в штатском в определенную комнату в Пентагоне.

Таков был Конрад. Добавьте еще здоровое самолюбие молодого пилота, взбирающегося на вершину гигантского зиккурата... и бунт подопытного кролика можно было предсказать с самого начала.

Оказавшись в комнате, юноши тут же поняли, что очутились на тайном собрании военных летчиков-испытателей со всей страны. Лучшие инженеры НАСА Эйб Силверстайн и Джордж Лоу начали их инструктировать. Они прибыли в Вашингтон, объяснили инженеры, потому что НАСА нужны добровольцы для суборбитальных и орбитальных полетов над атмосферой. Проект «Меркурий» имеет высочайшую национальную важность, сравнимую с программой аварийных испытаний в военное время. Через пятнадцать месяцев, в середине 1960 года, НАСА собирается отправить астронавтов в космос.

Утром в понедельник, 2 февраля, Конрад вместе с Ширрой и Ловеллом явились со своими повестками и личными делами в Пентагон. В комнате находилось еще тридцать четыре молодых человека, почти все подстриженные «ежиком», загорелые, с худыми, без морщин, лицами. Походка враскачку, неловко сидящие гражданские костюмы и огромные наручные часы сразу выдавали в прибывших летучих жокеев. На циферблатах было примерно две тысячи делений и шкал, которые фиксировали все, за исключением разве что звуков вражеского оружия. Эти ужасающие часы считались своего рода знаком принадлежности к братству. Костюмы от Роберта Холла, которые носили парни, стоили примерно в четыре раза дешевле, чем их часы: именно так в 1959 году выглядели военные летчики, переодетые в штатское.

В этой фразе содержался определенный подтекст, но так как ее произнес штатский, то потребовалось время, прежде чем смысл фразы был понят.

Пилот, внимательно слушавший инструкции, сразу понимал, что астронавту в новом проекте не придется делать ничего, что можно было бы сравнить с полетом, например поднимать корабль в воздух, контролировать полет и приземляться. Он будет всего лишь пассажиром. Приведение корабля в движение, управление им и посадка будут производиться автоматически, по командам с земли. Но инженер Лоу, высокий худощавый человек, попытался доказать, что астронавт все-таки сможет в некоторой степени управлять полетом. Например, ему будет доступен «контроль высоты». По сути это означало лишь, что астронавт сможет заставить капсулу рыскать, вращаться вокруг поперечной или продольной оси с помощью маленьких рулевых двигателей, работающих на перекиси водорода: примерно так же вы можете раскачивать свое кресло на «чертовом колесе», но при этом не в состоянии изменить его орбиту или направление движения. Но когда капсула выйдет на земную орбиту, сказал Лоу, контроль высоты станет существенно важным для возвращения капсулы через атмосферу. Иначе аппарат может сгореть вместе с астронавтом. В случае отказа системы автоматического контроля астронавт переключится на ручное или на электродистанционное управление. В системе электродистанционного управления аппарат автоматической системы подчинялся ручным командам астронавта. Кроме того, при сбое автоматической системы космонавт мог отказаться от нее и задействовать тормозные ракетные двигатели, чтобы уменьшить скорость и сойти с орбиты. Ракетный тормоз! Электродистанционное управление! Это звучало так, как будто вы действительно совершали полет. Второй инженер, приземистый и коренастый Силверстайн, убеждал парней, что полеты на «Меркурии» опасны. Первые люди, отправляющиеся в космос, подвергаются значительному риску. Следовательно, астронавтов будут отбирать строго на добровольной основе, и если кто-нибудь из пилотов откажется, данный факт не будет занесен в личное дело и каким-либо образом использован против него.

У Уолли Ширры было много соображений на этот счет, а Конрад и остальные внимательно слушали его, потому что Ширра поднялся на пирамиду выше всех сббравшихся. Алан Шепард был более опытным летчиком, но он никогда не участвовал в бою. А тридцатипятилетний Ширра имел превосходный боевой послужной список и относился к тем людям, которые во флоте добиваются многого. Он окончил военно-морскую академию, а его жена, Джоу, была падчерицей адмирала Джеймса Холлоуэя, бывшего командующего Тихоокеанским фронтом в годы Второй мировой войны. Уолли участвовал в девяноста боевых заданиях в Корее и сбил два MIGa. Его выбрали для начальных испытаний «Сайдвиндера», ракеты класса «воздух-воздух», на озере Чайна, в Калифорнии; он испытывал F-4H в самом Эдвардсе - и все это до того, как он присоединился к группе № 20, чтобы закончить обучение. Уолли был достаточно популярен. Коренастый парень с широким, открытым лицом, любивший розыгрыши, быструю езду и все остальные способы «поддержать нужное напряжение», как он выражался. Он любил грубоватые шутки. Мог позвонить кому-нибудь из знакомых и сказать: «Слушай! Ни за что не догадаешься, кого я тут поймал в лесу... Мангуста! Я не шучу - мангуст! Приходи - посмотришь». И это звучало так убедительно, что парень шел посмотреть на находку. На столе Уолли стояла коробка вроде клетки. «Сейчас я немного приоткрою крышку, и ты его увидишь. Только не просовывай руку - откусит. Этот зверек очень злобный», - предупреждал Уолли. Парень наклонялся, чтобы рассмотреть зверька, и - бац! - крышка распахивалась, и прямо ему в лицо прыгало что-то серое. Ветераны авиации в ужасе отскакивали и пригибались к столу, и лишь потом понимали, что это была игрушка-попрыгунчик - шутка в стиле Ширры. Вообще-то, довольно грубая, но Уолли получал от нее такое искреннее удовольствие, что оно захватывало и окружающих, помимо их воли. На лице Уолли появлялась широченная улыбка, а на щеках - детские ямочки. Он весь сотрясался от хохота и сквозь смех говорил: «Попался!» Эти самые «попался!» знали все. Уолли был из тех людей, кто не стеснялся проявлять свои эмоции: счастье, гнев, отчаяние. Но в воздухе он был само хладнокровие. Его отец - ас Первой мировой войны - сбил пять немецких самолетов. А после войны родители Ширры разъезжали по стране, показывая фигуры высшего пилотажа. Несмотря на свою дурашливость, Ширра крайне серьезно относился ко всему, что касалось его карьеры. И именно так он был настроен сейчас, когда обсуждались перспективы астронавтов.

Конрад и другие пилоты из Пакс-Ривер остановились в мотеле «Марриотт» возле Пентагона. После обеда они собрались в одной из комнат и устроили долгую дискуссию. Здесь были и Ширра, и Ловелл, и Алан Шепард, ветеран летных испытаний, который недавно перевелся из Пакс-Ривер на штабную работу в Норфолк, и несколько других парней. Говорили они не о космических путешествиях, не о будущем Галактики и даже не о проблемах вывода ракеты на земную орбиту. Нет, речь шла о более важных вещах: о том, как проект «Меркурий» может повлиять на их карьеру.

Они говорили долго. В отличие от двадцативосьмилетнего Конрада Ширре в его возрасте было что терять. Но каждый офицер знал, что всегда может рискнуть своей карьерой во флоте и втянуться в то, что с некоторым сарказмом называли «новаторством».

Проблемы были очевидны. Во-первых, проект «Меркурий» являлся гражданской программой; во-вторых, ракета, способная вывести капсулу на орбиту, еще не была разработана НАСА; в-третьих, полетом - по крайней мере в том смысле, что вкладывали в это слово летчики, - тут и не пахло. Капсула «Меркурия» - не корабль, а консервная банка. Мало того, что о полете и речи не шло, - не было даже окна, чтобы выглянуть наружу. Даже люка, из которого можно было по-человечески вылезти: требовалась целая толпа работяг с гаечными ключами, чтобы выбраться наружу. Настоящая консервная банка. Представьте себе: вы отдали проекту два-три года, а потом он потерпел фиаско. А такое вполне возможно, потому что система «ракета плюс капсула» появилась совсем недавно и не была как следует доработана. И любой пилот, бывавший на собраниях Общества летчиков-испытателей, где показывали фильмы о великих идеях, которые так и не вышли из экспериментальной стадии, представлял, что это значит. Например, «Си Дарт», десятитонный реактивный истребитель, который должен был взлетать и приземляться на водных лыжах (на экране он выпрыгивал из воды, словно скачущий по волнам камешек, и зрители покатывались со смеху)... Или самолет с одним двигателем и двадцатипятифутовым пропеллером, установленным на хвосте, чтобы машина могла взлетать вертикально, как колибри (машина зависает на высоте сорок футов, хвостом вниз, с отчаянно рычащим двигателем, превращаясь из самолета в нелепый вертолет, а зрители умирают со смеху)... За всю историю авиации подобных фарсов с благими намерениями накопилось немало. И что тогда делать? Потерять три года летных испытаний? Тогда придется ждать очередного звания лишних три года. Отказаться от всего, чего добился за последние четыре-пять лет?.. Шутка ли! Особенно для человека вроде Уолли. Он достиг как раз того положения, откуда действительно начинается подъем, если, конечно, человек не совершит какого-нибудь опрометчивого поступка. Ширра вскоре должен был получить под свое командование боевую эскадрилью. Для летчика военно-морского флота это открывало путь к адмиральскому рангу.

Пит Конрад в конце концов записался добровольцем, как и Джим Ловелл. На самом деле так поступили все, кто находился в той комнате в мотеле, за исключением Уолли Ширры, самого недоверчивого. Почему они так поступили? Хороший вопрос. Несмотря на все сомнения, дискуссии, возможные препятствия карьере, взвешивание всех «за» и «против», никто из них не смог бы дать ясный ответ. Дело было вовсе не в логике. Каким-то образом во время инструктирования в Пентагоне Силверстайн и Лоу нажали на правильные кнопки. Словно они заранее знали, как установить контакт с летучим жокеем.

С самого начала Джордж Лоу и другие важные лица НАСА опасались, что пилоты отреагируют именно таким образом. Но результаты оказались просто изумительными. В понедельник, 2 февраля, они проинструктировали тридцать пять летчиков-испытателей, в том числе Конрада, Ширру, Ловелла и Шепарда, а в следующий понедельник - еще тридцать четыре. Из этих шестидесяти девяти человек пятьдесят шесть захотели стать астронавтами. Теперь добровольцев было столько, что не потребовалось даже вызывать остальных, кто отвечал требованиям, - их оставался сорок один человек. Зачем беспокоиться? У них уже есть пятьдесят шесть высококвалифицированных добровольцев. Более того, эти парни, похоже, настолько заинтересовались проектом, что в НАСА решили обойтись семью астронавтами вместо двенадцати.

Это чувство подкреплялось и реакцией общественности. Как только первая группа пилотов прошла инструктаж, новость о том, что НАСА ищет астронавтов для «Меркурия», просочилась в прессу. С самого начала репортеры и телевизионщики говорили об этом с благоговением. Это было благоговение перед смертельно опасным мероприятием. Вопрос о том, будет ли астронавт пилотом или всего лишь подопытным кроликом, никогда не ставился, по крайней мере в печати. «Они действительно ищут тех, кто полетит в космос на ракете?» - вот единственный вопрос, относящийся к делу. Почти всем, кто следил за усилиями НАСА по телевидению, шансы на успех полета казались абсолютно ничтожными. Прошло уже четырнадцать месяцев с тех пор, как администрация Эйзенхауэра решила предать гласности свои попытки догнать русских, но люди видели, что ракеты на мысе Канаверал и на острове Уоллопс либо самым постыдным, хотя и немного смешным, образом взрывались на пусковых установках, либо по безумным траекториям летели вместо открытого космоса к центру Орландо - в этом случае их взрывали с помощью дистанционного управления. Конечно, взрывались не все ракеты, оставались еще небольшие спутники - настоящие «апельсины», как со своим сочным деревенским юмором любил выражаться Никита Хрущев, по сравнению с тысячефунтовыми «Спутниками» с собаками и другими подопытными животными на борту, которые выводил на орбиту могущественный «Интеграл». Да, похоже, американцы преуспели только во взрывах. Ракет было много - «Атлас», «Навахо», «Литтл Джо», «Юпитер», - но все они взрывались.

«Высочайшее национальное значение»... «рискованное предприятие»... «строго добровольная основа»... дело настолько рискованное, что «если вы откажетесь, это не будет использовано против вас»... И все они подсознательно получили импульс в солнечное сплетение. Им представили опасное задание времен холодной войны. А каждый профессиональный военный четко знал правило: никогда не отказывайся от боевого задания. К тому же речь шла о первом человеке в космосе. Первый человек в космосе! Что ж... а вдруг получится? Асы из Эдвардса, при их положении, могли себе позволить свысока поглядывать на весь проект. Но в душах остальных летучих жокеев, приехавших в Пентагон, зазвучал другой мотив, который пересилил все логические опасения за карьеру: я не должен остаться позади.

Когда Пит рассказал о проекте «Меркурий» Джейн, она обрадовалась. Она была двумя руками за! Если он хочет стать астронавтом, то должен добиться этого всеми средствами. Мысль о том, что Пит полетит в ракете НАСА, не приводила ее в ужас. Наоборот. Хотя она никогда не признавалась Питу, ей казалось, что это будет лучше, безопаснее и естественнее для него, чем продолжать испытывать высокотехнологичные реактивные истребители для флота. По крайней мере, на время обучения он оторвется от всего этого. Ведь космические полеты вряд ли опаснее, чем ежедневные испытания в Пакс-Ривер. А кто видел больше похорон, чем жены пилотов из группы № 20?

Конрад, Ширра и другие летчики-испытатели, конечно, иначе смотрели на все эти выпады прессы. По телевидению показывали самые рядовые испытания. При испытаниях прототипов самолетов двигатели тоже взрывались, что же говорить об испытаниях совершенно новой системы силовой установки, такой как реактивные или ракетные двигатели. Взрыв случился, например, в Мьюроке, при испытании двигателя второго по счету американского реактивного истребителя ХР-8 Но, как правило, человека не сажали в машину, если двигатель не был доработан до определенной степени надежности. Обычные случаи при испытаниях больших ракетных двигателей, таких как «Атлас» и «Навахо», освещали по телевидению как страшные провалы. Между тем речь не шла об основных, базовых двигателях. Ракетные двигатели, применяемые в проекте «Х-1» и во всех последующих проектах серии «X», использовали те же самые базовые силовые установки, то же самое топливо - жидкий кислород, - что и «Атлас», «Юпитер» и другие ракеты НАСА. Так что ракеты серии «X» неизбежно должны были взрываться на экспериментальной стадии, однако в конце концов стали бы вполне надежными. Не было случаев, чтобы ракетный двигатель взорвался под пилотом в полете, за исключением одного. Скип Зиглер погиб, когда его Х-2, еще прикрепленный к самолету-носителю В-50, взорвался. Пилотам, пережившим трудные времена в Пакс-Ривер или Эдвардсе, трудно было представить больший риск, чем при испытаниях реактивных истребителей серии «Сенчури». Достаточно просто подумать о таких зверюгах, как F-102, или F-104, или F-105...

Военные пилоты были закаленными ветеранами медкомиссий, но в дополнение ко всем обычным составляющим полного медицинского осмотра врачи в Лавлейс-клиник изобрели целую серию новых тестов с ремнями, трубками, шлангами и иглами. Они обвязывали вам голову ремнем, прикрепляли поверх глаз какой-то инструмент, а затем засовывали в ухо шланг и накачивали в ушной канал холодную воду. От этого глаза просто вылезали на лоб. Не от боли, просто это было неприятно, сбивало с толку. Если вы хотели узнать, зачем все это нужно, то доктора Лавлейса в безукоризненно белых халатах говорили:

Альбукерке, где находилась Лавлейс-клиник, был грязным городком с глинобитными хижинами в высокогорной пустыне. Местечко не назовешь очаровательным, хотя черты мексиканской культуры чувствовались повсюду. Но профессиональные военные привыкли к непритязательному жилищу. Именно такие места в Америке они, особенно летчики, и населяли. Нет, всех раздражал вовсе не Лавлейс. Это была новая частная диагностическая клиника, которая, помимо прочего, проводила для правительства «аэрокосмическо-медицинскую» работу. Лавлейс-клиник основал Рэндольф Лавлейс II, служивший вместе с Кроссфилдом и Фликингером в комитете по подготовке к космическим полетам. Медперсоналом клиники руководил недавно вышедший в отставку генерал медицинской службы военно-воздушных сил, доктор А.Х. Швихтенберг. Для всех в Лавлейсе он был генерал Швихтенберг. Работа велась очень серьезно. Здесь проходили проверку физического состояния кандидаты в астронавты, после чего их отправляли на военно-воздушную базу Райт-Паттерсон в Дейтоне для психологического и стрессового тестирования. Все держалось в строжайшей тайне. Конрад прибыл в Лавлейс-клиник в группе из шести человек - опять-таки в плохо сидящих штатских костюмах и с ужасными часами: видимо, так пилоты намеревались смешаться со штатскими пациентами клиники. Их предупредили, что тесты в Лавлейсе и Райт-Паттерсоне будут гораздо более напряженными и серьезными, чем все, которые им доводилось проходить. Но не поэтому каждый уважающий себя летучий жокей сразу же начинал ненавидеть Лавлейс.

Но после одного теста Конрад почувствовал что-то странное. Его привели в комнату и привязали его руку ладонью вверх. Затем принесли страшную иглу, подключенную к электропроводу. Конрад вообще не любил иголок, а эта выглядела просто как чудовище. Иглу ввели в мышцу у основания большого пальца. Было чертовски больно. Конрад попытался спросить взглядом: что, черт побери, происходит? Но на него никто даже не взглянул. Они смотрели только на прибор. Провод от иглы вел к какому-то устройству вроде дверного звонка. Они нажали на зуммер. Конрад взглянул вниз, и тут его рука - его собственная рука! - начала сжиматься в кулак и разжиматься, сжиматься и разжиматься с огромной скоростью, быстрее, чем ему казалось возможным. Ничто - ни мозг, ни центральная нервная система - не могло остановить или хотя бы замедлить движение. Люди в белых халатах, с рефлекторами на голове провели за этим занятием чертовски много времени... Его рука... Они считывали показания прибора и что-то быстро чиркали на своих планшетах.

- Зачем вам это знать?

- А зачем все это?

Потом Конрад спросил:

- Боюсь, мне будет непросто это объяснить, - сказал он наконец. - Вам не о чем беспокоиться.

Врач рассеянно взглянул на него, словно Конрад прервал течение важной мысли.

Да, именно так. Белые халаты вручили каждому по пробирке для анализа спермы. Что? Ничего особенного: поместите свою сперму в пробирку. Как? Посредством эякуляции. Что вы хотите этим сказать? Мастурбация, обычная процедура. Лучшие результаты достигаются с помощью фантазий, сопровождаемых мастурбацией с последующей эякуляцией. И где, черт побери? В ванной. Двое парней заявили, что согласятся, если с ними пошлют медсестру - помочь, вдруг заклинит? Белые халаты посмотрели на них так, как будто они школьники, ляпнувшие непристойность. Пилоты пришли в ярость, и двое наотрез отказались от процедуры. Но потом сдались, и можно было видеть, как шестеро летучих жокеев по очереди идут в нижнем белье в ванную, чтобы потрудиться на пользу Лавлейс-клиник, проекта «Меркурий» и для победы Америки в небесах. Эти анализы должны были определить плотность и подвижность спермы. Какое отношение это имеет к полету на ракете - непонятно. Конраду начало казаться, что не только он и его братья - подопытные кролики, - но и сами белые халаты не знают, что происходит. Они каким-то образом получили карт-бланш на проверку любых своих догадок и именно этим занимаются вопреки всякой логике.

И тут до Конрада стало доходить. Сначала это было лишь чувство, но затем оно сформировалось в мысль: «Подопытные кролики».

В Лавлейсе исследовали также предстательную железу. Конечно, тут не было ничего необычного: это был стандартный компонент полного медицинского осмотра мужчин. Врач надевает на палец резиновую втулку, просовывает ее в прямую кишку пациента и ощупывает простату, выискивая признаки опухоли, инфекции и так далее. Но несколько человек из группы Конрада вышли с этого осмотра, с трудом переводя дыхание от боли и называя врача садистом, извращенцем и более крепкими словечками. Он давил на простату так сильно, что вызвал кровотечение.

Каждый кандидат должен был принести в лабораторию два образца своего стула в походных кружках. Шло время, а Конраду не удавалось получить даже один образец. Но персонал клиники от него никак не отставал. Наконец ему удалось выдавить из себя один-единственный шарик - маленький и твердый, не более трех сантиметров в диаметре и весь в непереваренных семенах. И тут он вспомнил. В первый вечер в Альбукерке он пошел в мексиканский ресторан и съел много перцев халапеньо. Это были семена халапеньо. Конечно, то, что он собирался нести в клинику, представляло собой слишком жалкий объект для исследования. Тогда Конрад обвязал проклятый катышек лентой, сделал бантик, положил в походную кружку и явился в лабораторию. Заинтригованные видом ленты, торчащей над краями кружки, медработники столпились над ней и принялись разглядывать. Конрад разразился своим раскатистым смехом, как Уолли Ширра. Но никто не оценил его шутку. Медперсонал посмотрел на развязанный катышек, а потом на Конрада... как на насекомое на лобовом стекле гоночного автомобиля медицинского прогресса.

- Черт!

Конрад вошел в кабинет, и врач расширил ему анальное отверстие с такой силой, что тот от боли упал на колени.

Зондирования кишечника с использованием ректоскопа казались бесконечными. Возможно, потому что они были унизительными - в анус пациента вводили различные предметы. Да и вообще казалось, что в клинике каждую процедуру старались сделать максимально болезненной. Раньше пилоты не сталкивались ни с чем подобным. Более того, перед каждым зондированием следовало прийти в клинику к семи утра и поставить себе клизму. Сделай сам! - похоже, это был лозунг Лавлейс-клиник. Итак, Конрад явился в семь утра и поставил себе клизму. В это утро ему предстояло пройти осмотр нижней части желудочно-кишечного тракта. При этой процедуре в кишки закачивают барий, потом в прямую кишку вводится небольшой шланг с воздушным шариком на конце; шарик надувается, чтобы барий не вытек раньше, чем рентгенолог завершит исследование. После зондирования Конрад, как и всякий, кто прошел через это, почувствовал, что восемьдесят пять фунтов бария в его кишках вот-вот взорвутся. Белые халаты сообщили ему, что на этом этаже нет туалета. Ему нужно подобрать конец шланга, торчащий из задницы, и пойти за санитаром, который отведет его в сортир двумя этажами ниже. На шланге есть зажим: его надо снять, чтобы вовремя сдуть шарик. Это невероятно! Пытаться идти с зарядом взрывчатки, плещущимся в тазовом дне, - это мука. Тем не менее Конрад берет в руки шланг и идет за санитаром. На Конраде только обычная больничная пижама, с разрезом на спине. Шланг, ведущий к этой хреновине с шариком, настолько короток, что приходится сильно горбиться, чтобы нести его перед собой. А задница, как говорится, трепещет на ветру - с торчащей наружу трубкой. На санитаре красные ковбойские сапоги. Конрад особенно отчетливо видит их, потому что он согнулся так сильно, что взгляд упирается в ноги санитара на уровне икр. Сгорбившись, с трепещущей на ветру задницей он семенит, словно краб, за парой красных ковбойских сапог. Они идут по коридору - ошалевший горбун и красные ковбойские сапоги - мимо мужчин, женщин, детей, медсестер, санитарок... Красные ковбойские сапоги начинают бежать рысью. Санитар не дурак. Он проделывал это и раньше. Он прошел через весь кошмар. Он видел взрывы. Сейчас главное - время! Позади - сгорбившаяся динамитная шашка. Но каждый шаг дается Конраду все труднее. Они спускаются на лифте, полном нормальных людей, а потом проделывают безумное танго еще по одному коридору, в жутком напряжении, прежде чем находят этот проклятый сортир.

Конрад, пошатываясь, встал, но санитар, огромное чудовище, немедленно схватил его так, что Пит не мог пошевельнуться. Врач взглянул на него небрежно, как ветеринар на лающего пса.

Клизма шлепнулась на письменный стол генерала. Внутри что-то булькнуло.

В тот же день Конрад снова получил инструкцию явиться в клинику к семи утра и поставить себе клизму. А потом люди в административном офисе увидели, как невысокий молодой человек в ярости врывается в кабинет самого генерала Швихтенберга, размахивая, словно кнутом, огромной ярко-алой клизмой.

- Вы...

- Генерал Швихтенберг, - сказал Конрад, - перед вами человек, который поставил себе последнюю клизму. Если вам нужны клизмы, сами их ставьте. Возьмите этот мешок, отдайте медсестре и пусть идет...

Генерал посмотрел на огромную алую клизму, булькавшую на его столе, а затем перевел взгляд на Конрада. Генерал выглядел испуганным... В конце концов, ничего хорошего для клиники, если один из кандидатов уйдет, обливая грязью проект. Швихтенберг попытался успокоить Конрада.

- ...выполнять свои обязанности. Это моя последняя клизма. Или все изменится - или я отчаливаю.

И так далее, и тому подобное. Он пытался затушить пожар.

- Лейтенант, - сказал он, - я знаю, что это неприятно. Возможно, это самое трудное испытание из всех, через которые вам пришлось пройти в жизни. Но, как вы знаете, это проект высочайшей важности. Для него нужны люди вроде вас. У вас довольно плотное телосложение, а для «Меркурия» каждый лишний фунт может оказаться критическим.

Известие о клизменном бунте быстро распространилось среди кандидатов, и все очень обрадовались. Почти всем хотелось устроить нечто подобное. Не то чтобы сами процедуры были неприятны, нет - вся атмосфера тестирования казалась оскорбительной. В ней определенно было что-то... неправильное. Летчики и врачи сделались врагами - по крайней мере, с точки зрения пилотов. Военный врач должен знать свое место. Его задача - лечить пилотов и готовить их к полетам. Следить за их здоровьем. Всегда поощрялось стремление врачей время от времени летать на заднем сиденье, чтобы понять, каким стрессам подвергается пилот. Независимо от собственной самооценки, ни один военный врач до сих пор не осмеливался ставить себя выше пилотов своей эскадрильи и строить из себя эдакую важную птицу, как это делали обычные врачи.

- И все равно, генерал, это последняя клизма.

Поэтому парни очень обрадовались, когда Конрад наконец-то отчитал генерала Швихтенберга. Молодец, Пит! Но лучше, если ты останешься единственным подопытным кроликом-бунтарем.

В Лавлейс-клиник, где проходило тестирование для проекта «Меркурий», естественный порядок вещей был вывернут наизнанку. Эти люди не обращались с летчиками как с настоящими пилотами, и как с пилотами вообще. Они даже никогда не намекали на то, что имели дело с пилотами. И добровольцев постепенно стала одолевать мысль: в этом соревновании за звание астронавта качества пилота не принимаются в расчет. Нужен всего лишь определенный тип лабораторного животного, чтобы следить с помощью прибора за его реакциями. Это соревнование нельзя выиграть в воздухе - победить можно лишь здесь, на смотровом столе, в царстве резиновых трубок.

Сначала тестирование показалось более приятным делом, чем мог ожидать уважающий себя летучий жокей. Кандидату вручали кислородную маску и высотно-компенсирующий костюм, помещали его в барокамеру и уменьшали давление, имитируя высоту шестьдесят пять тысяч футов. От этого все тело словно бы стягивалось ремнями, и добровольцу приходилось усиленно выдыхать, чтобы втянуть в легкие свежий кислород. Особенно неприятно было то, что ему не говорили, сколько времени он проведет в установке. Каждого из кандидатов усаживали в небольшую, совершенно темную и звуконепроницаемую комнату без окон - камеру потери чувствительности - и запирали дверь, опять-таки не сказав, сколько времени он там проведет. Оказалось, три часа. Каждого из них заталкивали в огромный аппарат вроде миксера, в котором тело вибрировало с чудовищными амплитудами и бомбардировалось звуками мучительно высокой частоты. Каждого клали на корпус машины, которую называли «ящиком идиотов». Это было что-то вроде имитатора или тренажера. Подавалось четырнадцать разновидностей сигналов, и кандидат должен был отреагировать на них, нажимая нужные кнопки или двигая переключатели. Но лампочки начинали вспыхивать так быстро, что ни один человек на свете не успел бы отреагировать. Наверное, это был тест не только на реакцию, но и на настойчивость или способность справляться с отчаянием.

На военно-воздушной базе Райт-Паттерсон, куда пилоты прибыли на психологическое и стрессовое тестирование, атмосфера секретности была даже еще более подчеркнутой, чем в Лавлейсе. В Райт-Паттерсоне они проходили тестирование группами по восемь человек. Их разместили в квартирах холостых офицеров. Если нужно было куда-то позвонить, они не называли себя по имени. На такой случай у каждого имелся свой номер. Конрад был «Номер семь». Если ему требовалась машина, он звонил в автопарк и говорил: «Это Номер семь. Мне нужна машина...»

Одним из самых настойчивых наблюдателей была доктор Глэдис Дж. Лоринг, психолог, как узнал Конрад из карточки на ее халате. Глэдис Дж. Лоринг раздражала его особенно сильно. Всякий раз, оборачиваясь, он видел, как она молча смотрит на него с полным безразличием белых халатов, словно он лягушка, кролик, крыса, тушканчик, морская свинка или какое-нибудь другое лабораторное животное, и что-то яростно черкает в блокноте. Уже несколько дней подряд она наблюдала за ним, а они даже не познакомились. Однажды Конрад посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

В общем, тесты были нормальные. А вот атмосфера вокруг них - не вполне нормальной. Психиатры устраивали в Райт-Паттерсоне настоящие шоу. На каждом шагу здесь попадались психиатры и психологи, которые делали замечания и предлагали разные мелкие тесты. Прежде чем поместить пациента в «миксер», какой-нибудь сотрудник в белом халате показывал ему листок бумаги, приколотый к планшету. На нем были нарисованы пронумерованные точки. Нужно было взять карандаш и соединить точки линиями таким образом, чтобы цифры составили определенные числа. Потом, когда вы выходили из машины, белый халат снова предлагал вам тот же самый тест - наверное, чтобы увидеть, повлияла ли физическая нагрузка на вашу способность к счету. Но это еще далеко не все. Здесь находились люди, которые постоянно следили за кандидатом и делали пометки в маленьких перекидных блокнотах. При каждом жесте, каждом тике, подергивании мышцы, при каждой улыбке, удивленном или нахмуренном взгляде, всякий раз, когда вы почесывали нос, - всегда рядом оказывался какой-нибудь белый халат и что-то быстро записывал в блокнот.

Доктор Глэдис Дж. Лоринг взглянула на него, как на ленточного червя. И сделала еще одну заметку в блокноте о поведении этой особи.

- Глэдис! Что вы там пишете?

Во время собеседований, касающихся работы астронавта, как и в других ситуациях, психиатры сосредоточивались на опасностях этого занятия, на неожиданностях, возможном повышенном риске, а потом оценивали реакцию кандидата. Опытные пилоты знали, что здесь требуется «запасная извилина». Нельзя говорить что-нибудь типа: о, я люблю рисковать своей шкурой каждый день, потому что тогда чувствую свое превосходство над другими людьми. Психиатры всегда толковали такие высказывания как безрассудную любовь к опасности, как иррациональный импульс, связанный с позднефрейдистским понятием «смертельного желания». Правильный ответ - а он за эту неделю прозвучал в Райт-Паттерсоне не раз - должен быть таким: «Ну, я не считаю «Меркурий» особенно рискованным предприятием, по крайней мере, по сравнению с обычной испытательской работой, которой я занимался в авиации (во флоте, в морской пехоте). Это проект высочайшего национального значения, поэтому я убежден, что к мерам предосторожности будут относиться гораздо серьезнее, чем в случае с F-100F (F-102, F-104, F-4B) в экспериментальной стадии». Легкая улыбка, слегка выпученные глаза. Превосходно! Это показывало, что вы - здравомыслящий летчик-испытатель и относитесь к безопасности так же, как любой благоразумный профессионал. В то же время вы намекали, что повседневно рисковали своей жизнью, привыкли к этому и обладаете такой нужной вещью, что полет на ракете станет для вас просто отдыхом. Так создавался Эффект нимба. При откровенных намеках на вашу отчаянную храбрость психиатры смотрели на вас широко раскрытыми глазами, как маленькие мальчики.

Летучим жокеям всегда не нравилось, когда вершителями их судеб были врачи. А уж если психологи и психиатры ставят себя выше их - это ни на что не похоже! Военные летчики, все до единого, считали психиатрию псевдонаукой и относились к психиатрам как к современной чокнутой разновидности капелланов. Но с этими сморчками можно было справиться. Достаточно лишь пустить в ход чары: зажечь нимб нужной вещи и задействовать какую-нибудь полезную ложь.

При одном из тестов психолог вручал каждому кандидату чистый лист бумаги и просил внимательно рассмотреть его и описать, что на нем видно. В таких тестах не существовало правильных ответов, потому что суть их состояла в том, чтобы подвести кандидата к свободным ассоциациям и пронаблюдать, где блуждает его сознание. Опытные пилоты знали, что в этом деле главное - оставаться на суше, а не пускаться в плавание. Некоторые потом с радостью рассказывали, что, рассмотрев лист бумаги, взглянули в глаза психологу и объявили, что видят лишь чистый лист. Но это был неправильный ответ, потому что сморчки наверняка делали пометку о «подавленной способности к воображению» или еще о чем-нибудь в том же духе, правда, из-за этого не стоило беспокоиться. Один астронавт сказал, что видит заснеженное поле. Что ж, можно было отвечать и так, но не заходить при этом дальше, то есть не начинать рассуждать о смерти в мороз, о том, как можно заблудиться в снегах, о встрече с медведями и тому подобных вещах. Но Конрад... Итак, сидящий напротив него за столом человек протягивает Питу лист бумаги, просит рассмотреть и сказать, что Пит на нем видит. Конрад внимательно разглядывает листок, потом смотрит на человека и говорит подозрительным тоном, словно опасаясь подвоха:

Конрад и все остальные знали, как предусмотрительный офицер должен вести себя с этими людьми. Да и трудно было не знать. Каждый вечер ребята собирались и потчевали друг друга историями о том, как они лгали напропалую или каким-нибудь иным образом разрушали происки сморчков. И Конрад всегда старался добавить пару шуток для ровного счета.

Психолога это настолько поражает, что он перегибается через стол и смотрит на абсолютно чистый лист, чтобы понять, так ли это, и лишь потом осознает, что над ним издеваются. Он смотрит на Конрада и улыбается ледяной улыбкой.

- Но ведь он перевернут вверх ногами.

В другом тесте кандидатам показывали картины, изображавшие людей в различных ситуациях, и просили сочинить истории об этих людях. Картина, которая досталась Конраду, была выполнена в духе американского реализма: сцена из жизни странствующих сельскохозяйственных рабочих, вероятно, времен великой депрессии. На ней был изображен несчастный изможденный издольщик в комбинезоне, пытавшийся пахать ржавым плугом выветренную землю - скорее, какой-то овраг, а не пашню. Плуг тянул тощий мул с торчащими ребрами, а сбоку стояла жена издольщика - женщина с желтоватым цветом лица, ввалившимися глазами, изъеденная пеллагрой, с огромным животом (не меньше чем восьмой месяц беременности), в платье из мешковины. Она наклонилась в сторону, пытаясь опереться о стену лачуги, видимо, чтобы перевести дыхание. Конрад посмотрел на картину и сказал:

Конечно, это не позволяло достичь Эффекта нимба.

Это, конечно, тоже не произвело Эффекта нимба.

- Похоже, этот человек любит природу. Он не только пашет землю, но и любуется пейзажем - это видно по тому, как он смотрит на горы: чтобы увидеть, как бледно-голубая горная цепь вдали гармонирует с пурпурной дымкой над холмами возле его любимой усадьбы... - и так далее, и тому подобное, пока наконец до психолога не дошло, что этот коренастый умник с дырочкой между передними зубами просто посылает его вместе с тестом... подальше.

- Это Номер семь. Мне нужна машина съездить в лавку.

Да, для Конрада теперь начались веселые времена. Но у него осталось одно незаконченное дело. В тот вечер он позвонил в автопарк.

- Глэдис! - сказал он.

На следующий день, после теста в тепловой камере, когда он провел три часа в нагретой почти до пятидесяти градусов комнате, Конрад вытер пот с кончика носа, поднял глаза - и, конечно же, рядом стояла доктор Глэдис Дж. Лоринг и делала заметки в перекидном блокноте шариковой авторучкой. Конрад полез в карман брюк и вытащил точно такой же перекидной блокнот и такую же авторучку.

- Ага! Вы дотронулись до уха, Глэдис! Мы называем это «сдерживанием эксгибиционизма»! Еще один росчерк в блокноте.

Она взглянула на него и застыла в изумлении. Конрад что-то быстро записал в блокноте, а потом опять посмотрел на нее.

Весть о том, что ленточный червь вывернулся наизнанку... что подопытный кролик взбунтовался... что собака Павлова позвонила в павловский звонок и сделала об этом заметку... - эта весть разнеслась очень быстро, и все, от Номера один до Номера восемь, были очень рады. Правда, доктор Глэдис Лоринг ничуть не смутилась.

- О-о! Вы опустили глаза, Глэдис! Подавленная гипертрофия латентности! Извините, но это нужно записать.

Скотт был лейтенантом. Это означало, что его жалование, включая пособия на жилье и питание, составляло всего около 7200 долларов в год, плюс небольшая дополнительная плата за полеты. Конечно, юные офицеры и их жены с самого начала понимали, что низкое жалование - это одна из реалий служебной карьеры. Но существовало несколько видов компенсации: возможность летать, что очень нравилось Скотту; общество членов эскадрильи (когда было настроение общаться); определенное чувство призвания, недоступного штатским, и, наконец, дополнительные доходы, такие как плата за полеты, пособия на жилье и привилегии. При столь низком жаловании привилегии эти, не представлявшие, на первый взгляд, ничего особенного, приобретали чрезмерную важность. Вот почему гостиные женатых молодых военных в конце пятидесятых были забиты самой что ни на есть причудливой мебелью. Здесь стояли китайские столики «чань», на крышках которых были вырезаны сценки из деревенской жизни; полчища турецких стульев с высокими спинками, которые могли занять целый танцевальный зал; корейские диваны с деревянным корпусом, так ярко инкрустированные перламутром, что, казалось, вся комната щерится в отвратительной ухмылке; испанские шифоньеры - такие огромные и мрачные, что при одном взгляде на них разговор обрывался... и, наконец, цветистый саман. Ибо одной из привилегий была возможность по дешевке покупать деревянную мебель ручной работы в отдаленных уголках планеты, куда офицеров посылали с заданием. Наконец-то они могли обставить свои дома! - и военные привозили мебель в Штаты беспошлинно. Конечно, выбор был ограничен местными вкусами. В Корее, например, принято было покупать перламутр или китайское барокко. А на Гавайях, куда направили Скотта с женой, повсюду встречался саман.

Когда Скотт Карпентер звонил по вечерам из Райт-Паттерсона домой, в Калифорнию, - а он всегда делал это вечером, чтобы меньше платить, - его жена Рене обычно сидела в гостиной. У них был дом в Гарден-Гроув - городке возле Диснейленда. В гостиной перед раздвижной софой стоял каплевидный кофейный столик из самана и два самановых откидных столика по бокам. Этим трем безвкусным кускам самана с желтовато-коричневыми прожилками придавалось огромное значение. В 1959 году саманом увлекались все офицеры военно-морского флота и их жены.

И Скотт, и Рене выросли в Булдере, штат Колорадо. По понятиям этого городка, Скотт принадлежал к высшему обществу. Он происходил из рода первых белых поселенцев штата. Отец его матери, Виктор Ноксон, издавал газету «Майнер Джорнэл». Родители Скотта развелись, когда ему было всего три года. Вскоре его мать заболела туберкулезом и была вынуждена надолго уезжать в санатории, так что Скотт жил у дедушки и по сути воспитывался им. Рене познакомилась со Скоттом в Университете Колорадо и бросила учебу на втором курсе, выйдя за него замуж. Первый свой год они почти полностью провели на горных склонах, катаясь на лыжах. Они были необыкновенно красивой парой: светловолосые, элегантные, крепкие, веселые - такую парочку можно увидеть разве что на рекламе сигарет «Лаки Страйк». Многие жены боевых пилотов лишь беспомощно наблюдали за тем, как мужья все больше и больше отдаляются от них, и говорили с кажущейся беззаботностью: «Я лишь его хозяйка - он женился на самолете». При этом они часто преувеличивали свой статус, потому что настоящей хозяйкой могла быть женщина, о которой жена ничего не знала. Скотт, наоборот, был полностью предан Рене, двум своим сыновьям и двум дочерям. Часто по вечерам, во время тестирования для проекта «Меркурий», Скотт писал Рене длинные - по десять-пятнадцать страниц - письма, чтобы не накапливать телефонные счета. Он старался убедить ее, что занимается совершенно безопасным делом. Однажды ночью он написал: «В общем, не беспокойся. Ты знаешь, что для меня главное, и знаешь, что я не стал бы безрассудно рисковать тем, что у нас есть». Он писал также, что собирается прожить как можно дольше, чтобы любить ее и в роли бабушки.

В гавайском супермаркете первоклассный кофейный столик из самана стоил примерно сто пятьдесят долларов. Довольно недорого. Но если вам платят 7200 долларов в год, то есть только сорок восемь таких сумм... А у Скотта и Рене было четверо детей! Однако необработанные плиты этого изумительного дерева с ярко-желтыми прожилками продавались всего за девять долларов. Если вы готовы были потратить двадцать четыре часа на шлифовку, полировку, натирку песком и маслом и еще десять-двадцать часов на сооружение ножек и корпуса, то вполне могли сэкономить сто сорок долларов. К счастью, у Рене был хороший художественный вкус и она могла придавать мебели изящество - редкое достижение в Самановой жизни.

Как бы то ни было, Скотт отказался от соревнования. По собственной воле. Из-за привязанности к семье. Возможно, это было связано с его детскими воспоминаниями о распавшейся семье. Что ж, это служило загадкой для психиатров, и, несомненно, они над нею поработали. Во время первого посещения психиатра в Райт-Паттерсоне Скотт сам начал этот разговор. Он первым спросил врача:

Его чувства были столь глубоки, что однажды, восемь лет назад, он совершил необычайную вещь. Завершив базовую подготовку в Пенсаколе и последующую в Корпусе Кристи, он вызвался летать на многомоторных патрульных самолетах PBY-4, хотя терпеть их не мог. И не только он. Это были большие, медленнные, неуклюжие грузовые машины. И все же Скотт сделал шаг вниз, с этой первой высокой точки огромного зиккурата. Если заходил разговор, он отвечал, что сделал это ради семьи, ведь из-за патрульных самолетов вдовами становилось не так уж много женщин. Вскоре началась корейская война. Скотт летал вдоль тихоокеанского побережья на патрульных самолетах P2V. Тем самым он отрезал себе путь в «высшую лигу», поскольку каждый истинный авиатор хотел записаться в эскадрилью истребителей и сражаться в небе над Северной Кореей. Но разведка тоже была рискованным и трудным делом, и Скотт считался очень опытным в ней: настолько опытным, что после окончания войны его направили в Патьюксент-Ривер обучаться на летчика-испытателя.

Поэтому Скотт был удивлен, обнаружив, что стал одним из тридцати двух кандидатов в астронавты. Он уже давно вышел из «высшей лиги». Он налетал на реактивных самолетах всего двести часов, и большую их часть - во время обучения. У всех других кандидатов было от 1500 до 2500 часов летного времени. И все же его взяли. Более того, со временем, сначала в Лавлейсе, а потом в Райт-Паттерсоне, его шансы заметно возросли. Удивительно, но факт.

- Сколько у вас детей? У меня четверо.

Однажды вечером Скотт позвонил домой, и Рене сразу поняла, что он чем-то очень доволен. Оказалось, в этот день был тест на объем легких. Кандидат садился за стол и дул в трубку, ведущую к инструменту со ртутной шкалой. Надо было как можно дольше удержать столбик ртути в верхнем положении силой дыхания. Рекорд, как сообщили Скотту, составлял девяносто одну секунду. После нескольких лет занятий подводным плаванием Скотт знал: после того как из легких полностью выдохнут воздух, нервная система начинает предупреждать об опасности, если задержишь дыхание еще хоть на мгновенье. На самом же деле в организме еще сохраняется достаточный запас кислорода. А сигналы тревоги подаются нервной системой не из-за полного его отсутствия, а вследствие накопления в легких углекислого газа. И Скотт заставил себя задерживать дыхание, не обращая внимания на эти сигналы. Он медленно считал про себя до ста, чтобы преодолеть отметку в девяносто одну секунду. Как выяснилось, он считал очень медленно и удерживал столбик ртути 171 секунду, почти вдвое превысив прежний рекорд.

Единственным козырем Скотта являлось его отменное здоровье, хотя с самого начала он не верил, что физическая форма может иметь какое-то значение. В Университете Колорадо он занимался гимнастикой, имел широкие плечи, рельефные дельтовидные мышцы, сильную шею, развитую грудную клетку, как у ловца жемчуга с южного моря (он и на самом деле много проплавал со скубой), и торс, сужавшийся книзу, как у Капитана Америки из комиксов. Тесты в Лавлейсе и Райт-Паттерсоне ничуть не утомляли Скотта, хотя остальные постоянно жаловались. Каждый из тестов превращался в его триумф.

- Надо бы позвонить в Вашингтон и рассказать им об этих двух парнях.

Еще один кандидат из группы Скотта, летчик морской пехоты Джон Гленн, тоже побил старый рекорд, удержав ртуть сто пятьдесят секунд. Скотт был немного знаком с Гленном - они вместе проходили подготовку в Пакс-Ривер. В июле 1957 года Гленн установил рекорд перелета, преодолев расстояние от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка на истребителе F8U за три часа двадцать три минуты. Они вдвоем сразу же стали задавать тон в Райт-Паттерсоне, возможно, и потому, что лучше других проходили тестирование. Скотт установил пять рекордов, а Гленн обычно занимал второе место. Однажды они услышали, как один из врачей говорит другому:

Скотт Карпентер не обращал ни малейшего внимания на постоянно делавшую заметки Глэдис Лоринг. Пусть себе корябает! Скотт пребывал в своей стихии.

Доктор Глэдис Дж. Лоринг и остальные были поражены способностями Скотта, и не только объемом легких: многие тесты являлись не просто физическими испытаниями, а скорее проверкой настойчивости и готовности выйти за рамки обычной человеческой выносливости.

Но Конрад... проделал в этой несчастной оболочке несколько дырок... Впрочем, он всегда говорил то, что думал, и до сих пор это ему не вредило. Его карьера во флоте продвигалась успешно. Он никогда не оставался позади. И он вскрыл конверт.

Конрад уже вернулся домой в Пакс-Ривер, когда пришло письмо из НАСА. Он знал, что не слишком правильно вел себя во время тестов. Он поговорил с Уолли Ширрой и узнал, что Уолли и его группа прошли в Лавлейс-клиник через то же самое, что и группа Конрада. Уолли даже устроил небольшое восстание, когда от них потребовали эти чертовы анализы. Однажды им велели не есть вечером ничего острого и пряного, потому что на следующий день надо было сдать образцы стула. И вот вся группа направилась в мексиканский квартал Альбукерке. Они выбрали самый отвратительный с виду мексиканский ресторан, заказали все перченые блюда, которые только знали, и залили этот пожар дешевым мексиканским пивом. В дело пошел даже перец халапеньо! Один из парней увидел на столе соус из халапеньо - огненное красновато-коричневое варево, - перелил его в походную кружку, принес лаборантам и заявил, что у него жуткий понос. И все страшно смеялись, когда лаборантов как ветром сдуло от первой же знойной волны аромата халапеньо. Но Уолли никогда не заходил слишком далеко. Перед старым добрым генералом Швихтенбергом он оставался собранным и серьезным. Уолли всегда знал, где находятся края «оболочки», даже когда очень хотелось ее «выдавить».

Что ж, типичное письмо с вежливым отказом. Хотя Конрад и понимал, что напропалую валял дурака, ему тяжело было в это поверить. Он остался позади. Такого с ним никогда не случалось за эти почти шесть лет, что он взбирался на огромный невидимый зиккурат.

С первой же строчки он понял все. В письме говорилось, что он вошел в число финалистов отборочных испытаний и ему признательны за это. К сожалению, сообщалось дальше, он не попал в число семи будущих астронавтов, но НАСА и все остальные благодарят его за участие, и так далее, и тому подобное.

Вот черт! Ведь Уолли привел им тогда кучу прекрасных доводов, что не стоит слишком переживать, если ты не ввязался в это дело с капсулой. «Меркурий» был гражданской программой, к тому же слегка безумной. Они ведь отбирали не пилотов! Джим Ловелл считался лучшим в группе № 20 в Пакс-Ривер, но его тоже не выбрали. Все они были подопытными кроликами с начала и до конца. Так что хорошо бы послать это дело...

Через два дня он узнал, что одним из семерых стал Уолли Ширра. А еще одним - Алан Шепард, которого он видел в той комнате в «Марриотте».

Вскоре после этого Конраду передали, что на обложке его личного дела в Райт-Паттерсоне было написано: «Не подходит для длительных полетов».  

Но все-таки невероятно! Он... остался позади!





Далее:
DUKE CHARLES.
Ronald Evans.
Глава 1. Оковы тяготения..
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ.
ПОВЕДЕНИЕ СОБАК.
Глава V. ЧЕТЫРЕ СВАИ МОСТА НА ЛУНУ.
Исследования на биоспутниках серии «Космос».
КОМАРОВ Владимир Михайлович.
На рубеже Нового года.


Главная страница >  Цитатник